Мама родилась летом 1931 года в Москве, к тому времени семья Маликовых уже год, как вынуждена была уйти из своего дома в Задонске. Алексей Павлович был сослан в Медынь, сын Николай на станцию Лысьва Пермской области, младшая Ольга учительствовала в Оренбургской области, а Дарью Алексеевну с двумя сыновьями вывезли в теплушках и высадили в безжизненные акмолинские степи, до гибели Дарьи Алексеевны оставалось полгода.
У мамы было два имени - настоящее и домашнее. Мой дедушка, Володя Альперн, при получении свидетельства о рождении дочери, указал имя Элла. Бабушка так расстроилась, что во время очередной прогулки оставила конверт с запелёнутой в нем девочкой в парке на скамейке. Незнакомый и очень перепуганный мужчина догнал и вручил моей бабушке ребенка обратно. Эта история (или легенда?) со смехом рассказывалась у нас дома. С именем "Элла" бабушка не примирилась и назвала дочку на свой лад, по начальным буквам собственного имени - Нина Алексеевна Маликова, так появилась Нама. До школьной скамьи мама была уверена в том, что она Нама Маликова, во дворе все ее дразнили "Намка - панамка". Настало время пойти в школу, и 1 сентября, в новой красивой форме, нарядно причесанная, мама сидела за партой и ждала, когда ее вызовут. Но в списке учеников ее имя так и не прозвучало. Наму Маликову в школе не ждали, а на имя Элла Альперн никто не отозвался. Недоразумение через некоторое время утряслось и мама вернулась из школы с новым именем. Услышав во дворе обычную дразнилку, она гордо заявила, что уже не Нама, а Элла. Девчонки ошарашено замолчали, но уже на следующий день появилось новое прозвище: "Элка - тарелка".
У мамы была любимая кукла Инга. Инга была настолько хороша, что с ней не разрешалось играть. Она сидела высоко на шкафу, оставаясь маминой недостижимой мечтой. Такой сильной, что хранится в нашем доме до сих пор, когда уже нет ни бабушки, ни мамы. Она по-прежнему наряжена в чепчик и платьице бабушкиной работы.
Семья жила в огромной коммунальной квартире на втором этаже красивого особняка, до революции это был странноприимный дом князя Куракина. Коммунальная квартира возникла из студенческого общежития института гражданских инженеров, в котором учились мой дедушка, его сестра Циля, Нина Шустикова и муж тети Веры - Григорий Костенков. Тетя Вера с мужем получили комнату где-то на Марксистской улице, а Шустиковы и Альперны, вместе с сестрой Соней и братом Иосей остались в квартире. Дедушка добился переоборудования ванной комнаты в жилую для своей семьи. Комната получилась узкая, с "предбанником", все вместе меньше 12 квадратных метров, но потолки были очень высокими. Мой папа, поселившийся в этой комнате после женитьбы, любил помечтать, а что если перевернуть комнату и сделать стену полом - тогда прибавится несколько квадратных метров.
В доме, как во всех старинных московских особняках, были "черный" и парадный входы. С узкой и темной, вот уж действительно "черной" лестницы, вела дверь в огромную 30-метровую кухню с керогазами, на которых готовили еду 17 семей. Над раковиной с краном холодной воды висел список жильцов с перекидными жетонами, которые придумала бабушка. Если кто-то из комнаты должен был вернуться домой позже определенного часа, жетон переворачивался, это был сигнал дежурному по квартире не запирать парадное.
Парадный вход выходил на улицу Ново-Басманая высокой узорчатой дубовой дверью. Запах в парадном стоял особенный - так пахнут старые московские дома. Снизу, под красивой широкой лестницей стояли санки, коляски, велосипеды, банки с солениями, мешки с овощами и всякая всячина. У каждой семьи было свое место для хранения.
Рядом с домом в маленьком скверике стоял (и стоит) памятник рабочему, которого очень не любила моя мама, потому что вокруг него ее катал на санках папа и, постоянно цепляя за этот памятник, сваливал в снег.
Мамино раннее детство пришлось на то время, когда начали выпускаться детские журналы "Сверчок", "Чиж", газета "Ванька-Встанька". В них работали Чуковский, Хармс, Маршак, Михалков, Барто, Радлов. Вся детская литература, на которой воспитывались советские дети, родилась в те годы.
Несколько лет подряд, начиная с 1936 года, для мамы выписывались все детские журналы. А сколько было куплено детских книжек - не счесть. Пожалуй, я не знаю ни одного ребенка, владеющего большим книжным богатством. И я с сестрой, и наши дети росли на этих книгах, сохранившихся после эвакуации в московской коммунальной квартире чудом (имя которому - сестры Шустиковы, не уехавшие из Москвы во время войны).
Дедушкин младший брат Иося, обаятельный и любознательный юноша, учил пятилетнюю маму играть в шахматы и даже брал с собой на турниры. В 1936 году по указанию соседа-доносчика Йосю забрали, больше его никто не видел. В 1966 году пришел ответ на запрос, в котором было сказано, что дело в его отношении было пересмотрено в 1956 году и за отсутствием состава преступления прекращено. В книгах памяти Магаданской области я нашла запись: "Альперн Иосиф Израилевич, 1908 г.р., место рождения: Харьковская обл., еврей, место жительства: Москва, арестован в 1936 г., осудивший орган: Тройка УНКВД по ДС, осужден 26.09.1937, статья: контрреволюционная троцкистская деятельность, расстрелян 26.09.1937, реабилитирован 15.08.1956".
Лето 1941 года для мамы началось с детского лагеря в Лёдово Каширской области. Впервые она оказалась одна. И первое ощущение войны воплотилось для нее в страх остаться без мамы. Самые сильное воспоминание из этого лагеря: огромное поле, заросшее высокой травой и ужас никогда оттуда не выбраться.
В Москве начались бомбежки. Всякий раз, когда я с мамой оказывалась на станции "Комсомольская", она вспоминала, как они во время воздушных тревог спускались на станцию и пытались занять местечко, на которое можно было присесть, подстелив газеты. Я не могла понять, как можно было провести ночь на железных путях, но, как оказалось, на пути укладывались дощатые полы. Ближайшая станция метро «Красные ворота» не работала как бомбоубежище, там находился командный пункт руководства Путей Сообщения.
Дедушка работал в архитектурном управлении, все семьи сотрудников эвакуировались в Татарию. Так мама с бабой Ниной оказались в татарской деревне Ерыклы.
В Ерыклах им досталась старая и хлипкая изба, в которой в 50-градусные морозы совершенно развалилась труба, топить было нельзя. Каким-то чудом в таких условиях они смогли выжить. Еды не было почти никакой, готовить было не на чем, чтобы согреться и испечь хлеб, они ходили по чужим избам со своими дровами и мукой. За хворостом нужно было идти в далекий лес. Мама вспоминала, как страшно было заблудиться, и какой стоял мороз, но нельзя было вернуться домой без связки хвороста.
Всю зиму они ждали, когда растает снег и можно будет питаться "подножным" кормом - щавелем, свекольной ботвой и крапивой. Крапиве отводилась особая, почти мистическая роль. Мама свято верила, что без крапивы они бы умерли с голоду. Как только начинали пробиваться первые зеленые росточки, бабушка варила из них суп. Позже, в мирное и сытое время, каждую весну мы обязательно ели крапивные щи, они были наваристые, с яйцом и сметаной, но мама всегда вспоминала те времена, когда пустые крапивные щи спасли им жизнь.
И еще мама вспоминала соседку Махрусю, простую татарскую женщину. В самые голодные и холодные дни, когда есть было совершенно нечего и они с бабой Ниной сидели и дрожали в нетопленной избе, приходила Махруся, ставила на стол крынку молока и молча уходила, она не знала русского языка.
В 1972 году мама съездила в Ерыклы и нашла Махрусю Рахимову. В ответ на мамину посылку, она писала: " ...вроде я и не сделала тебе такого добра, чтоб не забыть меня до сей поры. Ведь были времена очень тяжелые и навряд ли я смогла чем-нибудь помочь вам, ведь кругом была разруха, голод и холод. А все таки ты не забываешь меня. Да невозможно найти таких огромных слов, чтоб ты поняла мои чувства и радость мою при получении от тебя посылки".